четверг, 20 октября 2011
как хочется быть хоть кем-нибудь, кроме себя... (с)
Странное дело: я в равной степени люблю одиночество и боюсь его. Иногда я сама себе кажусь невидимкой до такой степени, что хочется застрелиться в середине дня на городской площади. Интересно, прохожие хотя бы станут обходить моё тело? Вот как оно бывает: оберегаешь себя от ненужных знакомств, недостойных людей и тут – бац! – и на помощь позвать-то некого, хоть горло надорви…
четверг, 13 октября 2011
как хочется быть хоть кем-нибудь, кроме себя... (с)
Что ж за наказание такое! Сегодня только четверг, а я уже с нетерпением жду пятницу, чтобы напиться и посмотреть новую серию "Сверхъестественного". Вот уж точно предел мечтаний...Может, это национальное? Нет, я понимаю, что алкоголизм в 23 года мне не грозит (пока), но такое стремление наталкивает на мрачные мысли. Да и вокруг все какие-то нервные. С другом стала общаться скорее по инерции, чем из искренней привязанности...Так хочется встяхнуть, ну, не знаю, то ли саму себя, то ли мир вокруг.
суббота, 08 октября 2011
как хочется быть хоть кем-нибудь, кроме себя... (с)
Весь день убила на фильмы ужасов. Как правы те, кто называет подобную привязанность явлением сродни наркомании. Временами всерьёз задумываюсь о том, как бы пересилить себя и начать смотреть только фильмы "на все времена", а потом всё равно соблазняюсь этим мусором.
Еле-еле выгнала своё тело на прогулку. Уже настоящая осень, ветер, повсюду "чёртовы вихри", только никакой радости от них, потому что вместе с листьями на тротуарах кружат пакеты, фантики и прочий мусор. Зато действительно здорово просто идти по улице и пинать листья носками кроссовок. Чёрт возьми, я всё-таки люблю осень!
Еле-еле выгнала своё тело на прогулку. Уже настоящая осень, ветер, повсюду "чёртовы вихри", только никакой радости от них, потому что вместе с листьями на тротуарах кружат пакеты, фантики и прочий мусор. Зато действительно здорово просто идти по улице и пинать листья носками кроссовок. Чёрт возьми, я всё-таки люблю осень!
четверг, 06 октября 2011
как хочется быть хоть кем-нибудь, кроме себя... (с)
Безумно захотелось поделиться любимыми стихами. У меня спокойно и играет музыка. Читаю то, что уже давно знаю наизусть.
Бродский…Временами – романтик, временами – циник, неизбежно притягательный своим тонким флёром какой-то печальной разочарованности и красоты.
Семь лет спустя
Так долго вместе прожили, что вновь
второе января пришлось на вторник,
что удивленно поднятая бровь,
как со стекла автомобиля - дворник,
с лица сгоняла смутную печаль,
незамутненной оставляя даль.
Так долго вместе прожили, что снег
коль выпадал, то думалось - навеки,
что, дабы не зажмуривать ей век,
я прикрывал ладонью их, и веки,
не веря, что их пробуют спасти,
метались там, как бабочки в горсти.
Так чужды были всякой новизне,
что тесные объятия во сне
бесчестили любой психоанализ;
что губы, припадавшие к плечу,
с моими, задувавшими свечу,
не видя дел иных, соединялись.
Так долго вместе прожили, что роз
семейство на обшарпанных обоях
сменилось целой рощею берез,
и деньги появились у обоих,
и тридцать дней над морем, языкат,
грозил пожаром Турции закат.
Так долго вместе прожили без книг,
без мебели, без утвари на старом
диванчике, что - прежде, чем возник,-
был треугольник перпендикуляром,
восставленным знакомыми стоймя
над слившимися точками двумя.
Так долго вместе прожили мы с ней,
что сделали из собственных теней
мы дверь себе - работаешь ли, спишь ли,
но створки не распахивались врозь,
и мы прошли их, видимо, насквозь
и черным ходом в будущее вышли.
Вера Полозкова. Верочка. Кажущаяся то хрупкой и нежной, то резкой бунтаркой. Когда мне говорят, что поэзия умерла, её творчество даёт возможность возразить.
Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья и дом.
Я веду, и я сроду не был никем ведом.
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я пью ром со льдом.
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с трудом».
Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома пруд,
Дети ходят туда купаться, но чаще врут,
Что купаться; я видел все – Сингапур, Бейрут,
От исландских фьордов до сомалийских руд,
Но умру, если у меня тебя отберут».
Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит,
Джип с водителем, из колонок поет Эдит,
Скидка тридцать процентов в любимом баре,
Но наливают всегда в кредит,
А ты смотришь – и словно Бог мне в глаза глядит».
Бернард пишет «Мне сорок восемь, как прочим светским плешивым львам,
Я вспоминаю, кто я, по визе, паспорту и правам,
Ядерный могильник, водой затопленный котлован,
Подчиненных, как кегли, считаю по головам –
Но вот если слова – это тоже деньги,
То ты мне не по словам».
«Моя девочка, ты красивая, как банши.
Ты пришла мне сказать: умрешь, но пока дыши,
Только не пиши мне, Эстер, пожалуйста, не пиши.
Никакой души ведь не хватит,
Усталой моей души».
И, конечно же, Лорка. Романтик, поэт со светлой душой. Этот сонет я впервые встретила на вкладыше альбома «Мельницы».
Мои черты замрут осиротело
на мху сыром, не знающем о зное.
Меркурий ночи, зеркало сквозное,
чья пустота от слов не запотела.
Ручьем и хмелем было это тело,
теперь навек оставленное мною,
оно отныне станет тишиною
бесслезной, тишиною без предела.
Но даже привкус пламени былого
сменив на лепет голубиной стыни
и горький дрок, темнеющий сурово,
я опрокину прежние святыни,
и веткой в небе закачаюсь снова,
и разольюсь печалью в георгине.
Бродский…Временами – романтик, временами – циник, неизбежно притягательный своим тонким флёром какой-то печальной разочарованности и красоты.
Семь лет спустя
Так долго вместе прожили, что вновь
второе января пришлось на вторник,
что удивленно поднятая бровь,
как со стекла автомобиля - дворник,
с лица сгоняла смутную печаль,
незамутненной оставляя даль.
Так долго вместе прожили, что снег
коль выпадал, то думалось - навеки,
что, дабы не зажмуривать ей век,
я прикрывал ладонью их, и веки,
не веря, что их пробуют спасти,
метались там, как бабочки в горсти.
Так чужды были всякой новизне,
что тесные объятия во сне
бесчестили любой психоанализ;
что губы, припадавшие к плечу,
с моими, задувавшими свечу,
не видя дел иных, соединялись.
Так долго вместе прожили, что роз
семейство на обшарпанных обоях
сменилось целой рощею берез,
и деньги появились у обоих,
и тридцать дней над морем, языкат,
грозил пожаром Турции закат.
Так долго вместе прожили без книг,
без мебели, без утвари на старом
диванчике, что - прежде, чем возник,-
был треугольник перпендикуляром,
восставленным знакомыми стоймя
над слившимися точками двумя.
Так долго вместе прожили мы с ней,
что сделали из собственных теней
мы дверь себе - работаешь ли, спишь ли,
но створки не распахивались врозь,
и мы прошли их, видимо, насквозь
и черным ходом в будущее вышли.
Вера Полозкова. Верочка. Кажущаяся то хрупкой и нежной, то резкой бунтаркой. Когда мне говорят, что поэзия умерла, её творчество даёт возможность возразить.
Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья и дом.
Я веду, и я сроду не был никем ведом.
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я пью ром со льдом.
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с трудом».
Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома пруд,
Дети ходят туда купаться, но чаще врут,
Что купаться; я видел все – Сингапур, Бейрут,
От исландских фьордов до сомалийских руд,
Но умру, если у меня тебя отберут».
Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит,
Джип с водителем, из колонок поет Эдит,
Скидка тридцать процентов в любимом баре,
Но наливают всегда в кредит,
А ты смотришь – и словно Бог мне в глаза глядит».
Бернард пишет «Мне сорок восемь, как прочим светским плешивым львам,
Я вспоминаю, кто я, по визе, паспорту и правам,
Ядерный могильник, водой затопленный котлован,
Подчиненных, как кегли, считаю по головам –
Но вот если слова – это тоже деньги,
То ты мне не по словам».
«Моя девочка, ты красивая, как банши.
Ты пришла мне сказать: умрешь, но пока дыши,
Только не пиши мне, Эстер, пожалуйста, не пиши.
Никакой души ведь не хватит,
Усталой моей души».
И, конечно же, Лорка. Романтик, поэт со светлой душой. Этот сонет я впервые встретила на вкладыше альбома «Мельницы».
Мои черты замрут осиротело
на мху сыром, не знающем о зное.
Меркурий ночи, зеркало сквозное,
чья пустота от слов не запотела.
Ручьем и хмелем было это тело,
теперь навек оставленное мною,
оно отныне станет тишиною
бесслезной, тишиною без предела.
Но даже привкус пламени былого
сменив на лепет голубиной стыни
и горький дрок, темнеющий сурово,
я опрокину прежние святыни,
и веткой в небе закачаюсь снова,
и разольюсь печалью в георгине.